Присоединились к большинству… Устные рассказы Леонида Хаита, занесённые на бумагу - Леонид Хаит

Естественно, что писатели, дрожащие за свои партийные билеты, за «место под советским солнцем», начали многочисленные «обсуждения» постановления ЦК и доклада товарища Жданова.

Каждый из верноподданных писателей спешил откликнуться на решение партии и правительства.

Скажем, Валентин Катаев заявил, что «постановление наполнило нашу жизнь новым воздухом». Ушаты грязи выливали на Зощенко, Ахматову и Хазина Корнейчук, Шагинян, Караваева и сотни других.

Прочитав постановление, старший из нас, Шура Светов, уже успевший побывать в сталинских лагерях ещё до войны, «профессиональный каторжник», как мы его называли, пророчески заявил: «Будут сажать».

Тогда это казалось бредом. Но Шура оказался прав. Впереди были такие же постановления о театральной критике, музыке, биологии. Впереди были выступления о языкознании, впереди были тюрьмы, лагеря, расстрелы. Прошло совсем немного времени, и за тюремной решёткой оказались и Шура, и Лёва. Впереди ещё было «дело врачей», убийство Михоэлса, расстрел еврейских писателей и многое, многое другое, что перечисляю, не придерживаясь хронологии.

По совету того же Шуры Хазин уехал в Ленинград, то есть в тот самый город, где и была опубликована его злополучная поэма. От голода и многих невзгод его спас Аркадий Райкин, взявший Сашу к себе завлитом в театр. Там он и отсиделся. Женился на актрисе Театра комедии и долгие годы писал в стол – его, естественно, не печатали.

Шура тоже решил уехать. Его исключили из партии, уволили из газеты «Красное Знамя», где он работал. Собственно говоря, его фельетоны в этой газете и стали «обвинительным заключением».

В Москве, в газете «Труд», работал бывший редактор харьковской газеты, который согласился взять Шуру к себе.

Арестовали Шуру в вагоне поезда, он едва отъехал от Харькова. На остановке в Белгороде в купе вагона ворвались чекисты:

– Вы кассир Лившиц, ограбивший кассу!

И на руках Шуры оказались наручники.

Фраза о кассире была произнесена для пассажиров купе. И началась для Шуры долгая тюремная эпопея.

Когда его этапировали из поезда в тюрьму, лицо руководившего конвоем человека не давало Шуре покоя. «Где я его видел?» – всё время думал он. Уже в камере Шуру озарило:

– Это же режиссёр из Ростова!

А дело было так.

Когда решение о Шурином отъезде было принято и день отъезда установлен, я за сутки до этого пришёл к нему попрощаться.

– Хотелось бы пивка попить, – сказал Шура, – да денег нет. Только что был у меня Аркадий и занял все деньги. Сказал, что принесёт завтра на вокзал.

– Пошли, – сказал я, – у меня есть.

И мы пешком, беседуя, направились на Сумскую, 56, где тогда помещался пивной бар, состоявший из двух залов, с высокими столами, без стульев. В бар вели несколько ступенек.

Нужно сказать, что понятие дружбы для Шуры носило буквально религиозный характер. Помочь другу было для него не принципом, а просто его сущностью. Я, пожалуй, не встречал больше такой одержимости дружбой, какая переполняла Шуру и делала это качество главным. Так что занять все деньги, даже за несколько часов до отъезда, было для него абсолютно естественным и в этом не было ничего особенного.

– Аркадий был сегодня какой-то странный, не в себе, – говорил по дороге Шура, – что-то с ним происходит. Попрощался со мной и убежал на какую-то встречу.

Аркадий Школьник, о котором шла речь, вернулся в Харьков после войны из лагерей. Он был арестован в 1937 году и, отбыв заключение, приехал без права жить в Харькове (в то время это называлось «минус города»), без жилья, без работы. Шура, уже тогда заведовавший отделом в газете, помог ему получить документы, прописку. Некоторое время Аркадий жил у него на квартире. Потом, снова не без помощи Шуры, начал работать в литературной части Театра Шевченко, получил квартиру. Его пьесы, правда крайне бесталанные, стали появляться на сценах украинских театров. А одна впоследствии была даже поставлена Малым театром. Был он крайне тщедушным, малосимпатичным, противным во хмелю. Но Шура и Лёва его всегда опекали, хоть и постоянно над ним подтрунивали. Когда мы уже подходили к бару, повстречали нашего общего товарища Арона Каневского, который, кстати, тоже прошёл войну в составе 18-й армии, в той же газете, где Шура был зам. главного редактора. Фамилия главного была Верховский. Он и его жена дружили с Шурой до конца жизни.

Узнав, что мы идём пить пиво, Арон с радостью решил составить нам компанию. Только предложил, что он, пока мы закажем пиво, мотнёт к Науму Демиховскому, в дом «Саламандра», напротив, чтобы взять у него воблу, которой у того было полным-полно.

Когда мы заняли с Шурой места за столиком, он показал мне на Аркадия Школьника, который пил пиво в зале напротив с незнакомым нам мужчиной.

– Не будем его звать. Видишь, он не смотрит в нашу сторону. Очевидно, у него деловая встреча.

Школьник с незнакомцем допили пиво и направились к выходу. Навстречу им, с воблой в руках, возник Арон. Мы видели, как он, указывая на нас, приглашал Аркадия составить компанию. Тот отказался. Представил мужчину Арону – мы видели, как те пожали друг другу руки, – и вместе со своим знакомым удалился.

Арон занял своё место за нашим столиком.

– Не уговорил. К нему, к Школьнику, приехал режиссёр из Ростова. Будет ставить его новую пьесу.

– Ну и бог с ним, – резюмировал Шура.

Так вот, сидя в одиночной камере внутренней тюрьмы КГБ, Шура вспомнил, что «режиссёр из Ростова» и арестовавший его в поезде человек – одно и то же лицо.

В числе многих причин, по которым Шура Светов после освобождения из лагеря покинул навсегда Харьков и поселился в Риге, было и то, что он не мог, не хотел, боялся встреч с Аркадием Школьником. Говорил, что не может за себя поручиться, что готов на поступок, который и его лишит жизни.

Однажды я встретил на Сумской Григория Поженяна. Он хорошо знал, кто такой Школьник, кстати посадивший не только Шуру, но и Лёву и с десяток других своих друзей. Из многих аргументов Поженян предпочитал кулак. Был он, вернее состоял, из мышц и стихов. На фронте он служил в морском десанте. В Одессе на памятнике павшим воинам он значится в числе погибших. Об одном из своих боевых эпизодов он рассказал в сценарии фильма «Жажда». Написал он и немало отличных стихов, на многие из которых Таривердиев сочинил музыку. Внешне он походил на чемпиона по боксу. Шеи у него не было, голова прямо возникала из широченных плеч. Так вот, как-то мы встретились на Сумской у дома, где до войны находилось немецкое посольство и развевался флаг со свастикой, потом была редакция газеты, потом ещё что-то. Мы стояли, о чём-то разговаривали, в руках у Гриши был чемодан. Вдруг на другой стороне улицы мы вместе увидели медленно шедшего куда-то Школьника. Реакция Поженяна была мгновенной. Он поставил на землю свой чемодан и коршуном перелетел на другую сторону улицы. Два-три удара, и Школьник растянулся на тротуаре. А Гриша как ни в чём не бывало вернулся ко мне. Я машинально схватил чемодан, но не смог оторвать его от земли. Оказалось, что в чемодане лежали гири, необходимые Грише для постоянных тренировок.

Вообще, Поженян был личностью легендарной.

В морской пехоте во время войны, в неполных 19 лет, он командовал отрядом десантников. Был представлен к званию Героя Советского Союза. Но, борясь за справедливость, выбросил за борт помполита (помощника командира по политической части), и представление к награждению было отозвано, а Гриша сел на гауптвахту.

Он рассказывал, что на этой гауптвахте вместе с ним сидел какой-то главстаршина, который, уставившись в одну точку, не произносил ни слова. Через несколько дней он выдавил из себя:

– У меня родился сын. Если скажет: «Папа, купи кораблик», – убью!

Так осточертела ему флотская служба.

Через семь суток Поженяна выпустили из «губы» и снова отправили с десантом в тыл врага. Раненый Поженян привёл двух пленных и был прощён, дело его в трибунал не отправили.

О Гришиной лихости, смелости, буйной фантазии в самых экстремальных ситуациях можно рассказывать бесконечно. Мы давно уже с ним не виделись. А в Израиле с грустью узнал, что он покинул эту планету.

Ну а я вспомню ещё пару эпизодов из его фронтовой биографии.

Однажды в Румынии ему при совершенно фантастических обстоятельствах достался мешок денег. На них Гриша купил весь самый лучший бордель в Констанце, называвшийся «Ковёр», и, я его дословно цитирую, купил для каждого своего десантника по красивой бабе. Потом нанял двенадцать фаэтонов и двинулся со своими «орлами» по городу.

Самое интересное, это Гриша подчёркивал, что он и его матросы были, так сказать, нецелованными. И это была их первая встреча с женщинами, которым они отдали всё, что у них было.

Бурная биография продолжалась и после войны. В литинституте Гриша учился у Павла Антакольского. Когда началась эпоха космополитизма, Поженяна вызвали в партбюро и предложили выступить с обличением своего учителя – «буржуазного эстета» Антакольского. Гриша решительно отказался.